Подхватила нечистая сила дитя некрещеное и занесла его за тридевять земель в тридесятое царство к Колдуну в каменных горах.

Полюбилось дитя Колдуну, и порешил он сделать из него Кикимору.

Целых семь лет просидела Кикимора у Колдуна в каменных горах. Поил кормил Колдун Кикимору медвяной росой, в бане парил шелковым веником, расчесывал ей волосы золотым гребнем. А чтобы не скучала Кикимора, Колдун ее по пещерам каменным гулять водил и всякие камни самоцветные ей показывал. Камней тех у Колдуна было видимо-невидимо.

А как сумерки подходили, Колдун заводил игры всякия, веселил Кикимору и слепым козлом и жмурками.

Приустанет играть Кикимора, Колдун ей Кота-баюна пошлет. Хорошо было под его мурлыканье вечера коротать.

Садилась Кикимора с Котом-баюном рядышком, к теплой шубке его прижималась, тоненькими пальчиками лапочки с мягонькими на концах подушечками перебирала, а Кот-баюн коготки поглубже запрятывал, Кикимору царапать не хотел.

Воет в горах метелица или буря ревет, а Кот-баюн сказки про заморские края сказывает. Сказывает, как по свету белому всякие звери, птицы да люди живут. Слушала Кикимора и про зверей и про птиц, а только больше всего просила она Кота-баюна про род человечий сказывать, про то, как люди во своих городах с пригородками да в деревнях с приселочками живут-поживают.

— Захотелось мне хоть одним глазком на них поглядеть, — говорит Кикимора.

— Ну вот еще, что придумала, — мурлычет Кот. — Мы ли тебя с Колдуном не бережем, мы ли не холим. Лучше давай я тебя в хрустальчатую колыбельку уложу.

Качается колыбелька хрустальчатая, Кот-баюн сказки мурлычет. Слушает Кикимора, слушает, да и заснет. Задремлет и Кот, а потом оба встрепенутся и опять за сказки, а потом опять спят. Сон и сказка, сказка и сон, — и так до самой утренней зари. А с зарей оба к загорному студенцу бежали. Кикимора студеной водой умывалась, Кот-баюн в сторонке лапочку слюнявил, мордочку вытирал. А после умыванья, до вечерней зари они уже врозь жили. Кот-баюн ходил по своим делам, а Кикимора с Колдуном оставалась.

Так и жили. Через семь лет в каменных горах выросла Кикимора, как Кикимора: тонешенька, чернешенька, голова у нея малым-малешенька с наперсточек, а туловище не спознать с соломенкой. Обучил Колдун Кикимору всякому. Далеко видит Кикимора по поднебесью, скорей того бегает по сырой земле.

Хорошо жилось Кикиморе у Колдуна, а только нет-нет да и захочется ей Кикиморе на род человечий, про который ей Кот-баюн сказывал, самой поглядеть, да узнать, как этот род человечий в своих городах с пригородками, да в деревнях с приселочками живет-поживает.

Убегала Кикимора из гор каменных, убегала на вольный свет. Тут хватали ее злые колдуны, брали Кикимору себе в науку. А только Кикимора той науки хитрой да злорадливой принять не захотела.

Изловчилась Кикимора, от колдунов злых убежала. Бежитъ она по сырой земле, к людям торопится. Бежит тонешенька, малешенька, да чернешенька, без одежи бежит, да без обуви, а встречные от нея, Кикиморы, так и шарахаются. Бабы со страха вопят, ребятишки ревмя ревут, мужики отплевываются. Никто то ее тонешеньку да малешеньку в избу к себе не пускает. Промаялась бездомовая день, нету ей ни привета, ни радости, а ночью к колдунам назад прибежала. А колдуны-то смеются над ней, потешаются:

— Экая ты, Кикимора, скорая, — говорят. — Рано ты от нас ушла, не всему мы тебя научили. Не узнала ты еще, как среди дня, словно средь темной ночи, невидимкой ходить. Дальше учись. Придет время, мы и сами тебя к людям пошлем.

Оставалась у злых колдунов Кикимора, а только вытерпеть до конца опять не могла. Как показали ей колдуны невидимкой ходить, — убежала от них Кикимора.

Бежит Кикимора, бежит тонешенька, малешенька да чернешенька, без одежи бежит да без обуви, среди белаго дня, как среди ночи темной. Никто ее не видит, а она на всех во все глаза так и глядит, все примечает.

Утренник крутой да туманный выдался. С весны еще чуть подуло, а старыя бабы уже с пригорков снег сбирают. Мартовским снегом таянным хорошо холстину белить, да хворых поить. Дети с крыш амбаров весну закликают:

Весна красна!

Что ты нам принесла?

Красное летичко.

А над избами дымок вьется.

Увидала все это Кикимора и обрадовалась:

— Вот где хорошо-то. Дальше и не пойду. Здесь и жить буду.

Сунулась в первую избу Кикимора, а там знахарь силу нечистую выгоняет.

Собирал знахарь из печи золу от спаленой соломы, во все углы заглядывал, везде золой посыпал. Кикиморе чуть глаза не засыпал. За печку забилась Кикимора, и знахарь за печку. На полати забралась Кикимора, голову свесила, смотрит, как знахарь по избе мечется; слушает Кикимора, как старый силу нечистую заговаривает.

— Как железо на воде тонет, так и вам, кикиморам, сгинуть да пропасть. А и не жить вам, кикиморам, на белом свете, не видать травы муравой, не топтать росы медвяной. Заклинаю вас, кикимор, словом моим крепким на веки веков.

Испугалась Кикимора. С перепугу вся застыла малешенька, а как отошла малость, клубочком с полатей скатилась. Со страху двери едва разглядела. На улицу так и вылетела. Прямо к колдунам бросилась.

А колдуны-то над ней смеются, потешаются.

— И ничего то ты не смыслишь, глупая, — говорят. — В самые, ведь, Грачевники, не спросясь разума, к людям угодила. А в Грачевники всякая нечисть от людей хоронится, слова людского крепкаго, на веки нерушимаго, опасается. Сиди, Кикимора, смирно. Смирно сиди, никуда не суйся. Говорим мы тебе: придет час — сами тебя выпустим.

А пока час пришел, колдуны Кикимору все по своему обучали. И Кикимора к их науке точно понятливей стала.

Час пришел. Отпустили колдуны Кикимору.

Идет Кикимора, не бежит, а идет, потому опасается. Идет чернешенька, тонешенька, да малешенька, среди дня, как среди темной ночи, невидимкой идет.

Пришла Кикимора в деревню, избы оглядела, выбрала, какая приглянулась и шасть в двери. Проскочила невидимкой, невидимкой за печку залезла, голову высунула, глядит, хозяев высматривает. И чем больше глядела, тем милее хозяева ей становились. И в избе у них ей все приглянулось. Люба и хозяйка порядливая, люб и хозяин важный да строгий, а больше всего любы ей их детки маленькия. Так бы вот с ними и разыгралась! И дух в избе ей по носу. Вспомнилось Кикиморе, точно она этот дух слышала. Давно-давно. Раньше того, как ее у колдуна в хрустальчатой колыбельке закачали, такими же щами и свежим хлебом и овчинным тулупом пахло.

И чьи-то руки теплыя да ласковыя ее обнимали.

Вспомнила это Кикимора и вдруг, как заскучает: живет она на белом свете сама по себе, нет у ней ни родного брата, ни родной сестры, нет ни отца родимаго, ни родной матушки, нет ни кола, ни двора.

И стала Кикимора хозяевам в родню напрашиваться.

Слышат хозяева голос чужой, незнакомый, а кто голосом говорит — не разобрать. Нет никого.

Вылезала тогда Кикимора из-за печки, становилась у притолочки сиротиночкой, делалась Кикимора видимкой.

Всполошились хозяева. Баба заголосила, с перепуга передник на голову закинула, дети ревмя ревут, хозяин во все глаза на Кикимору тонешеньку, малешеньку, да, как уголь черенешеньку, глядит.

— В дочки, либо в сестрички возьмите меня, люди добрые, — молит, пригорюнясь, Кикимора, — я вашим деточкам все сказки заморския Кота-баюна расскажу, все игры Колдуна в каменных горах покажу. Поиграем и в козла слепого и в жмурки.

Куда там! И не слушают. Баба голосит, ребятишки ревут, хозяин отплевывается.

Поглядела на них Кикимора и вдруг, да как зашипит!

Обмерли со страха хозяин с хозяйкой, дети сразу плакать забыли. На Кикимору все уставились, а она с шипом, да свистом да за двери, да на улицу, да с улицы полями и лесами прямо к злым колдунам.

С той поры Кикимора, как все кикиморы, только с колдунами да с ведьмами дружбу водит, а к людям выходит только на пагубу.

Входит в избу невидимкой, за печкой поселяется. Зло на уме держит. С утра и до вечера гремит Кикимора и с вечера до полуночи шипит и свистит по всем углам. И ничто-то ей Кикиморе не по сердцу: и печь не на месте, и стол не в том углу, и скамьи не по той стене. Строит Кикимора печь по своему, ставит стол и скамьи, куда вздумается. И на улицах от Кикиморы людям покоя нет. Идет ли прохожий, а она ему камень под ноги, едет ли торговый человек на торг торговать, а она ему камнем в голову.

Нет на Кикимору ни смерти, ни старости, а только жить или не жить — ей самой все равно. Нет у ней ни тоски, ни кручины, а тоскует она обо всем. Целый век бродит она бездомовая без привета, без радости, мутит православный мир (1532: с.704-712).