Приземистые сосны с чуть розоватыми стволами покачивались на пригорке. Сучья их сплелись, точно сосны обнялись сверху. Нижние ветки, сухие, совсем голые, торчали в разные стороны. Под одним таким большим корявым деревом стоял батрак Янюрек и распутывал веревку. Глаза его жалобно смотрели прямо перед собой, а руки дрожали и не могли завязать петлю.

— Не хочется, ох, как не хочется мне расставаться с жизнью, — бормотал он чуть слышно. — Жаль покидать белый свет, оставлять жену и детей... Да что поделаешь, камни есть не будешь, семью ими не прокормишь...

— Да ты никак вешаться хочешь? — закричал вдруг старый лесной чертушка Ярошек, просунув сквозь густой кустарник свой рогатый лоб.

— Эх, хотеть не хочу, а приходится, — вздохнул крестьянин. — Приготовился умирать.

— Знать, бедность тебя заела?

— Не так бедность, как «добрый» хозяин.

— Что, обидел?

— Скорее, помог. С его-то благодеяний все и началось.

— Ничего не пойму, несешь какой-то вздор.

— Понял бы, кабы попробовал его доброту на собственной шкуре.

— Нет уж, лучше видно, не пробовать. Это не сладость, если потом от нее горько становится. Так что же все-таки тебя мучает?

— Расскажи я все, ты ведь только руками разведешь, а мне воспоминания пуще душу разбередят.

— Как знать? Может смогу я твоему горю помочь.

— Нечистый и помощь... Совсем так, как если бы надумали поженить воду с огнем.

— Ну и маловер же ты, как я посмотрю.

— Как же я тебе могу поверить? Ведь хозяин, который мне петлю на шею накинул, сделал это, наверное, не без бесовской помощи.

— Черт черту рознь.

— Э-э, да, пожалуй, тем только и отличаются они, что у одного рога подлиннее, а у другого покороче.

— Плетешь языком, скоро уж моего терпения не хватит. Что ни слово, то оскорбление. Скажи мне наконец толком, что там у тебя стряслось?

Уселись они под сосной, мужик — на одном пне, чертушка — на другом. Ветер шумел в верхушках деревьев, трещали кузнечики в траве, стрекотали синицы. А Янюрек рассказывал:

— Взял я у хозяина деньги в долг, иначе было не прожить. Работы нет, земли нет, дома своего — и то нет. С утра до вечера гнул я спину на хозяйском поле. Солнце меня с косою на работе встречало, ночь провожала. Заработка никакого, зато детей — как галчат. Что ни год, то рот. А тут, будто этого мне только и недоставало, одолели болезни. И в боку колет, и в спине колет, и черт знает где не болит. От слабости руки не подымаются, а работы благодетель наваливает все больше и больше. Голод покоя не дает, объедками с барского стола сыт не будешь. На те деньги, что в долг брал, проценты наросли. Хозяин кривится, косо на меня смотрит. А сегодня взял да и выложил, что у него на душе. Сказал, что не даст больше муки и чтоб убирался я из его дома на все четыре стороны. Давай тут дети плакать, жена причитать. В отчаянии схватил я веревку и приплелся в лес. Не работник я, так и грешно мне у семьи кусок отнимать. Скорей люди их пожалеют, если меня не станет.

С этими словами он стал было опять трясущимися руками завязывать петлю. Сучок торчал невысоко над его головой, можно было расстаться с жизнью, не карабкаясь не дерево. Да только, видно, не судьба. Положил Ярошек лапу с длинными когтями на веревку, посмотрел Янюрек на него: по щекам черта бежали слезы. Потягивал он носом, казалось, что вот-вот заблеет, как молодая коза.

— Или-ка ты, куда шел, — вздохнул крестьянин, — мне и так тошно, а тут еще ты...

— Послушай, я без тебя отсюда не уйду.

— И куда же ты меня отведешь, благодетель? Ведь и так я рано или поздно, а все равно попаду к тебе в ад.

— А речь как раз идет о том, чтобы ты не очень спешил туда.

— Думаешь, что сможешь помочь?

— Пожалуй, да... Жаль мне твою детвору. Настряпал ты их здесь, на грешной земле, столько же, сколько и я там у себя в пекле.

— Знать, не обошла нас судьба, раз детьми наделила.

— Ну, идем, что ли.

Завел Ярошек мужика в глухую лесную чащу. В такие дебри, где птица не пролетит, мышь не пробежит. Янюрек, когда опомнился, понять не мог, как пробрались они сквозь заросли и кусты. Должно быть, без чертовых штучек тут не обошлось. Остановились они под дикою грушею, росла она посреди поляны, и груш на ней было больше, чем листьев. Застучал об землю чертушка копытом — тук-тук, закричал по-петушиному — ку-ка-ре-ку!

Задрожала в ответ земля, зашумело дерево. И посыпались с него не груши, а золотые талеры и дукаты. Стало от золота в чаще светлее, на душе у мужика веселее.

Позабыл он тут о веревке, позабыл о смерти. Вытаращил глаза — то на Ярошека, то на деньги смотрит. Батюшки, в минуту выздоровел от всех болезней. Упал на колени и стал загребать деньги двумя руками. Желтые, круглые, новые, будто только что с монетного двора. Набил он полные карманы, насыпал в голенища, стал набирать золото за пазуху и в рукава. А рукава дырявые, деньги обратно сыплются; да он не глуп, знай подбирает их снова. Собрал все золото, едва движется. И только теперь вспомнил о своем доброхоте Ярошеке. Хотел было крестьянин его поблагодарить, но чертушки и след простыл. Растаял, как облако. Только за горой кто-то тоскливо похныкивал:

— Эх, простота, простота! Как узнает Люцифер, что я наделал, прикажет, пожалуй, угостить березовой кашей.

Но не очень-то растрогали крестьянина жалобы Ярошека. Шел он себе под гору, согнувшись под тяжестью, выбирал такие межи да стежки, чтобы никто его не увидел, не догадался, какие сокровища он несет.

Уже смеркаться начинало, когда дотащился он до дома богача, что стоял на берегу реки.

Вошел он в избу и начал молча карманы да голенища опоражнивать, вытряхивать. Жена и дети уж и не думали его живым увидеть, обрадовались, смотрят на золото, глазам собственным не верят. А Янюрек все достает и достает деньги из-под лохмотьев. Звенят золотые, на столе подпрыгивают, комнату чудным светом освещают.

Ушла грусть-печаль с лиц, заулыбались жена и дети, наполнилась комната смехом вместо плача.

Рассказал мук жене, что и как, да и говорит:

— Хорошо бы теперь узнать, сколько я принес домой золота.

Пойди к хозяину и попроси у него мерку. А заодно отнеси деньги, которые мы ему должны, пусть он свой нос не воротит. Пошла жена, отдала долг, попросила мерку. Перемеряли они все золото при свете месяца — свечи у них в доме не было — и легли спать счастливые. А наутро отнесла жена Янюрека богачу мерку. Поставила в сенях и не заметила, что на дне ее остался один золотой. Увидел этот талер хозяин.

— Ах, так вот на что была им нужна мерка — чтобы золото мерять! — закричал он.

— И откуда только оно у бедняка взялось? — ломала себе голову жена богача — Может, клад в земле нашел, а может, украл?

— Откуда бы ни взялось, — злился муж — Важно то, что у него, у бедняка, есть золото, а у меня, владельца каменного дома, нет столько золота, чтобы можно было мерять его меркою.

— Только кажется мне, что золото это не его, а наше, — подстрекала мужа жена. — Он ведь в нашем доме живет, мы его поим и кормим, нашею меркою золото мерял...

— Конечно же, наше, — вытаращил глазищи обрадованный богач. — Как перед Богом, золото наше. — Да вдруг нахмурился. — Беда только в том, что лежит оно не в нашем сундуке, а у него в мешке.

— Надо бы этот мешок у него отобрать.

— А как?

Думали они, думали и придумали. Сдох как раз у богача осел, вот и реши он что наденет на себя ослиную шкуру и пойдет жильцов пугать, будто нечистая сила. У тех поджилки от страха задрожат, уберутся они из дому и про деньги позабудут.

Как решили, так и и сделали. Едва вечер наступал, натянул богач на себя ослиную шкуру, вышел из дому и давай под окнами гонять, галдеть, ржать, рычать.

— Хи-хи-и! Ху-ху-ху! — раздавалось ро саду, разносилось по ночи.

Доносился этот галдеж и в комнату Янюрека. Дрожали воробьи под крышею, тряслись с перепугу дети крестьянина. Крестилась и его жена. А он сидел себе у печки, плечами пожимал да трубку покуривал. С той поры как появилось у него золото, не печалился уж он и никого не боялся. Да и кого же было ему бояться? Черта? Так ведь он сам, по доброй воле, дал ему деньги в лесу. И не так страшен был черт, как пытался намалевать его богач, натянув на себя ослиную шкуру.

Но хозяин надежды не терял. Гарцевал под окнами, выл, скакал, бревно царапал, рычал. Уж семь потов сошло с него, а он все не унимался.

Поднял он такой шум, что даже Ярошек услышал в пекле. Выглянул чертушка на белый свет, прислушался, понял, с какой стороны вой, выскочил на землю. Подумал было он, что это Янюрек так веселится, что бесовское золото лишило его ума-разума.

Примчался он к дому богача и только тут понял, в чем дело. Узнал чертушка под ослиной шкурой самого хозяина, смекнул, что к чему. Рассмеялся, да тут же и рассердился:

— Посмотрите, люди добрые, на этого жадюгу. Вначале довел Янюрека до того, что бедняга чуть не повесился, а теперь захотелось ему отобрать у крестьянина деньги. И какие деньги! Из самой сатанинской сокровищницы. Но и это еще не все. Выдает себя за черта, и во что вырядился? В ослиную шкуру! Насмехается над чертами, будто те и в самом деле не смогли бы принарядиться во что-нибудь более порядочное, чем в шкуру глупого осла. Будто не придумали бы они чего-нибудь пострашнее, чем гарцевать под окнами.

Рассердился Ярошек, никогда не сердился он так сильно. Блеснул он глазами, как угольями, копытами топнул, забормотал. Схватил богача за толстый загривок, забросил его себе на плечи, как мешок, и потрусил с ним в пекло. Мол, если уж берется за чертовскую работу, пусть сначала подучится у чертей в пекле. Ослиную же шкуру повесил на заборе, на память жене богача.

А Янюрек жил себе с тех пор и ни о чем не печалился.