Повадился лесовик в табор ходить да мешаться. Как закрутит цыган по лесу, так они никак по делам своим никуда доехать не могут. И такая уж напасть пошла от этого лесовика, что хоть ложись да помирай. А лесовик не унимается: и днем, и ночью в табор приходит. В лаптях, в кафтане, в кушаке с кистями — чисто мужик, а шапка, как у казака. Подойдет к цыганам и давай руками махать, мол, вон отсюда, мои это места. Уж что только цыгане ему не предлагали.

— Давай сюда, иди к нам, — кричат, — мы тебе чаю нальем, свининкой покормим.

А лесовик отойдет назад, на пару шагов, и сделается выше берез. Испугаются цыгане и бежать с этого места.

Долго бы это продолжалось, если бы не нашлась и на лесовика управа. Была в этом таборе прекрасная цыганка. Да будь она и уродливой, все равно бы слава о ней шла большая. Так пела эта цыганка, что заслушаешься. Будешь десять дней слушать — не надоест.

Как–то раз снова пришел лесовик, снова вырос выше деревьев и принялся цыган гонять по лесу. Запрягли коней цыгане, и только собрались уезжать с проклятого места, как выходит эта цыганка-певунья и говорит цыганам:

— Распрягайте коней. Попробую я лесовику песню спеть. Глядишь, он от нас и отстанет.

Запела цыганка песню. Прислушался лесовик и стал все ниже и ниже спускаться, пока не принял обычный человеческий вид. Сел на пенек и слушает. Но как только цыганка стала к нему приближаться, лесовик снова вскочил и снова поднялся выше берез.

Отойдет цыганка назад, и лесовик опять в нормальный человеческий рост входит. Вроде как бы испугался лесовик цыганки, но в то же время настолько ему песни ее понравились, что с той поры перестал он табор по лесу гонять и цыганам этого табора в делах их больше не мешал. Но лишь только наступит вечер, а лесовик уж тут как тут. Сидит неподалеку от костра и песни слушает.