На берегу Жабьей Струги^*, неподалеку от деревни Кокотинец, был у старушки Сквожины хороший надел луговой — как раз у плотины, за мельницей. Поседела старушка, сгорбилась от трудов непосильных в поле и дома, лицо ее, опаленное солнцем, глубокие морщины избороздили, а слезы, которых немало она в жизни пролила, начисто блеск ее глаз вымыли.

В убогой лачужке бабки Сквожины подрастал внучек ее единственный, Куба, — крепкий, будто дубок молодой, румянолицый и светловолосый. В нем одном видела Сквожина всю надежду жизни своей, потому и любила его безмерно, и пестовала с малых лет. И хотя не раз в хату к ним нужда заглядывала — не было случая, чтобы Кубе похлебки не хватило или башмаков на зиму.

Тринадцатый годок уже парню миновал, почти что до отцовых рубах дорос, но малую пользу он бабке приносил в хозяйстве: не было во всём Кокотинце другого такого лентяя и сони.

Тщетно учитель в школе сурово его наставлял, тщетно дядья и тетки пытались из него эту противную леность выбить — Куба только обеду и ужину рад был, а на косы и грабли глядеть не хотел. А если и выйдет на луг, еще меньше проку: когда бы ни пришлось сено ворошить или в стог его метать — Куба раз-другой махнет граблями, под молодым буком уляжется, да и спит себе до вечера. Частенько таким манером и сено замокнет — не больно-то парень спешил подгрести его, да на сеновал отправить.

А тем временем старушке всё труднее работать на лугу становилось. Восьмой десяток Сквожина доживала, поэтому всё чаще приходилось ей на луг Кубу посылать…

И вот однажды ленивый парень, вместо того, чтобы работать, разлегся поудобнее под любимым своим буком, что на краю луга рос, а новые деревянные грабли возле себя положил. Жаркий полдень был, солнце сильно припекало, а Жабья Струга совсем медленно текла меж берегов, всякой зеленью водяной поросших. Лежал Куба как раз напротив плотины, что поперек Жабьей Струги была поставлена. Плотину эту можно было перекрывать наглухо, тогда уровень в речке повышался, и как бы маленькое озерко образовывалось. А когда затвор поднимали, вода сильной струей на мельницу текла и колесо мельничное вращала.

Приятно на ветру листьями бук шелестел, в траве кузнечики стрекотали. Надвинул Куба соломенную шляпу на самые глаза и заснул сладко. И показалось ему сквозь сон, будто кто ходит по лугу, но подумал лениво, что должно быть это дети из школы кратчайшим путем возвращаются, и спокойно себе дальше подрёмывал.

Когда проснулся Куба, солнце уже низко над лесом светило. Путь свой дневной заканчивая, оно в золото и пурпур небо окрасило. Огляделся Куба вокруг себя и вдруг вскочил, словно ужаленный: нету возле него грабель новых! Забегал он по лугу туда и сюда, под кустами начал шарить, в некошеную еще траву заглянул — нигде грабель не видно. А тут и новая беда глазам его открылась: кто-то поломал остревки^* — тонким концом в землю их позабивал!

Собрал обломки растерявшийся Куба и под бук их кинул. А потом задумался: у кого бы из соседей новые остревки одолжить? И вспомнил вдруг, что бабка с утра еще наказывала ряски водяной для маленьких утят принести, которых со двора не выпускали. Сеть и банку для ряски Куба завсегда в старой лодке прятал: много лет она уже в камышах стояла и до половины в иле увязла. Побежал он к лодке, но к удивлению своему не нашел там ни сети, ни банки: кто-то тайком забрал их оттуда! Зато бросил в зарослях прибрежных грабли его — все грязные, измазанные и с поломанными зубьями.

— Вот же бестия! — в отчаянии закричал Куба. — Такой шкоды нам тут натворил, гадина! Видать тот самый шалил, что на лугу шлялся, когда я спал…

Чуть не заплакал Куба со злости — и грабель новых жалко, и бабки побаивался. Неведомо, как проспал парень чуть не до вечера, пора в Кокотинец возвращаться, а как тут вернешься, если грабли поломаны? Затоптался тут Куба; неохота домой идти, а вода ласково о берег плескалась и так к себе манила свежестью своей — искупаться после знойного дня, — что парень мигом сбросил рубашку и штаны заплатанные. Но только он в воду вскочил, как сразу почувствовал, будто кто его по ступне щекочет. Подумал он, что это стебель кувшинки речной, и, опустив руку, пошарил на дне. А это была сетка его, которой он ряску водяную собирал для утят! Когда же к берегу подошел, то под вербой, что ветвями над самой водой нависала, увидел банку свою — сильно помятую и полную сора всякого. «Мало ему, бездельнику, грабли поломать, так еще и банку погнул!» — с обидой подумал Куба и стал распрямлять ее камнем.

Хмурый, огорченный, возвращался Куба в село и нёс на плече грабли измазанные.

Прошел день, другой. Бабка с Кубой просо в поле пропололи и картошку в огороде окучили. На третий день, тайком от бабки, одолжил Куба у пана учителя остревки и ранним утром на луг отправился, чтобы сено на них посушить.

День был жаркий, на небе ни единого облачка: хорошо сено подсушилось. Взялся Куба за работу — вбил в землю четыре новых остревки и уже было за грабли схватился, которые ему сосед починил, но вдруг почувствовал, что устал сильно. Зевнул раз, другой, потянулся, а сено так приятно запахло… Не очень-то работа идет в знойный день!

Съел Куба хлеб, который с собой принес, и начал сено на первую остревку набрасывать. А жарко было так, что рубашка у него к телу прилипла. И когда две копёнки были уложены, решил парень отдохнуть немного — глаза уже сами закрывались.

Недолго думая, нагреб Куба сена под бук и, сделав из него ложе мягкое, с большим облегчением улегся и задремал сладко. Однако на сей раз грабель из рук не выпускал, да и спал недолго: разбудило его мычанье пестрой коровы, которую дочка пана учителя, Мальвися, домой по берегу гнала.

Не очень-то спеша, поднялся Куба со своего мягкого ложа, поморгал спросонья, позевал и кулаком глаза протер. А когда совсем очнулся, заметил новую беду: обе копёнки раскиданы, остревки из земли вырваны, а всё сено такое мокрое, будто над лугом ливень прошел! Сухим только то осталось, что под ним было.

Сильно тут огорчился Куба и до крайности на озорника разозлился. Известно: с мокрым сеном куда больше работы! Да и дядья вот-вот могли приехать — они частенько Сквожину наведывали. А уж тогда, ясное дело, не обошлось бы без укоров! «Корма стравить, это большое зло в хозяйстве!» — не однажды слышал Куба от мудрой бабки и дядьев…

Но ничего не попишешь: пришлось Кубе всю работу сызнова делать. Переворошил он сено граблями, потом хорошенько растряс его и в копёнки сложил. Однако удумал и за озорником последить.

На берегах Жабьей Струги буйно росли лопухи, репейник и высокий щавель, а местами еще дикая смородина и крыжовник. Притаился Куба в этих густых зарослях и зорко наблюдать стал за плотиной, речкой и лугом. Время тянулось, а парень так ничего особенного и не подметил: снова Мальвися гнала домой корову, а старик Петраш из местечка возвращался, потом дети с лукошками ягод пробежали, по дороге на Кокотинец хромой нищий проковылял. Ясное дело — никому из них и в голову бы не пришло сено водой обливать или копёнки раскидывать.

«Видать, не из нашей деревни озорник…» — подумал Куба. Чтобы немного ноги замлевшие расправить, вышел он из укрытия. Прошелся в раздумьи по лугу, к осам присмотрелся: слепили они себе в дикой смородине гнездо большое, наподобие шара серого. На желто-черную иволгу полюбовался, что на ветке бука присела… Солнце всё еще пригревало сильно, и захотелось Кубе хоть на минутку вздремнуть под буком — перед тем, как домой возвращаться. Но снова крепко заснул под шелест листьев бука: известно ведь, что не было в Кокотинце другого такого сони.

Ослабел зной, повеяло прохладой от Жабьей Струги. На разогревшуюся и сухую землю роса пала. Медленно дымка туманная над лугом поднялась, на небе звезды засверкали. А Куба всё спал…

Только близко к полуночи разбудило его гуканье серой совы, что в дупле бука угнездилась. Встал Куба с мягкого ложа и осмотрелся вокруг. Молодой месяц над бором светил и серебристо-зеленоватым сиянием землю обливал. Светло и тихо было вокруг, нетронутыми копёнки сена стояли…

Надумал было Куба домой возвращаться, стал шляпу свою соломенную искать, как вдруг зашумело что-то в воде, заплескалось возле плотины — вроде щуки большой или сома. Спрятался парень за дерево, поглядел в ту сторону и… замерло сердце в нем! И диво увидел: вышел из воды на берег молодец статный. Кафтан на нем с красным воротником и шапка на голове алая, как маки. Явственно видно его было — месяц низко над рекой опустился и ярко над головой молодца сиял.

Чудной молодец этот медленно в сторону бука направился, за которым Куба притаился. «Что теперь будет? Что он со мной сделает?» — думал перепуганный хлопец, плотнее к дереву прижимаясь.

Однако молодец в красном кафтане не заметил Кубы, лишь поднял грабли, лежавшие под деревом, и начал по лугу от копёнки к копёнке ходить, разбрасывая сено во все стороны. Рой светлячков возле него кружился, а большеухий старый нетопырь над лугом летал и меньших собратьев за собой вел. Когда молодец ближе к буку подошел, чтобы ложе Кубы раскидать, заметил парень, что из рукавов кафтана вода на сено стекает, и мокнет оно на виду. А следом за молодцом ручейки остаются на покосе…

От Жабьей Струги туман поднялся и так густо над лугом навис, что и молодца странного заслонил, и копёнки сена, и даже месяц. А с ветвей бука то пронзительным хохотом, то тоскливым гуканьем серая сова отзывалась. Из бора ей другие совы вторили…

От испуга ноги под Кубой подломились, и пал он в беспамятстве на землю возле бука. Так и пролежал до утра, пока солнце своим сиянием в чувство его не привело.

Луг был мокрый, словно после дождя, и, к удивлению своему, заметил Куба на земле глубокие следы копыта конского. Копёнки все до одной пораскиданы были, а клочки сена плавали в Жабьей Струге. Но только было парень за грабли схватился, чтобы сено к сухому месту сгрести, как в ту же минуту все зубья из них посыпались, а держак надвое переломился! Схватил тут бедный парень шляпу свою соломенную и что было духу в Кокотинец помчался, а вода у него из-под ног во все стороны так и брызгает…

Бабка Сквожина как раз похлебку молочную с клёцками на завтрак готовила, когда ворвался в хату внук ее — весь в грязи, промокший, перепуганный и в шляпе, с которой вода капала.

— Да где ж это тебя носило, Куба? — спросила она, повернув к нему лицо свое, от бессоницы бледное, и глаза заплаканные. — Я уж и ждать боялась; думала, ты в лесу заблудился или в реку упал…

Бросился к ней парень и голову свою белокурую к рукам ее прижал.

— Ох, бабушка, знали бы вы, что мне видеть довелось!.. — всё еще дрожа от страха, ответил Куба.

Обняла старушка внука и к столу повела.

— Поешь сначала горяченького, Куба! Потом расскажешь…

Изголодавшийся парень с большой охотой за еду взялся. Никогда еще такой вкусной ему похлебка эта не казалась. Никогда еще убогая хата не выглядела такой тихой и уютной…

— Бабуля… — начал он, когда ложкой до дна миску выскреб. — Был я всё время на лугу и увидел молодца — дивного такого, в алой шапке! Ночью показался он мне у плотины… Из воды на луг вышел… Из рукавов у него вода текла… Все копёнки пораскидал, а сено грязью и водой забрызгал!

— Да будет прославлено имя божье! — поразилась старушка и снова к себе внука прижала. — Что ты говоришь, дитятко! Молодец в алой шапке?

— Да, бабушка. Он мне два раза грабли поломал и остревки наши попортил, а потом скрылся в тумане и неведомо где исчез… Уж и не знаю, кто это был и как он прозывается.

— Это Утопец был, владыка речной или молодец водяной, как о нем говорят! — воскликнула Сквожина. — Бывает так, что он людям показывается у плотины, или из-под моста вылезает. Но ты никому в деревне не говори, что тебе Утопец показался, а то еще беда с тобой приключится: не любит этого владыка речной!.. Он, Утопец-то, упрямый очень и над людьми всяко подшучивает — то пьяниц по болоту водит, то бездельников в грязи купает. Но пуще всего над ленивыми да сонными парнями на лугах прибрежных озорует. Завсегда сено у них пораскидает, да вымочит…

Куба краской залился и голову опустил.

— Видно узнал речной владыка, — продолжала бабка, — что ты мало о сене заботишься, что вылеживаешься слишком, вот он и наведался на наш луг и озорство учинил.

— А где же он сидит, Утопец этот? — спросил Куба. — И откуда вдруг на лугу следы конские, словно там жеребец деда Петраша скакал?

— Сидит Утопец в Жабьей Струге, на самом дне: ложе там у него из водорослей устроено, — ответила Сквожина. — Ночью он на берег вылазит, а днем спит себе на ложе том: солнца не любит. А вместо ноги левой — копыто у него.

Полными слез глазами посмотрел Куба на бабку.

— Что ж нам делать теперь? Что с нашим сеном будет? — с огорчением спросил он.

— А ничто, внучек! Пойдем вдвоем на луг, да и поправим шкоду, что Утопец натворил. Нельзя нам корову и овечек на зиму без корма оставить!

Выбрала старушка самые лучшие грабли для себя и внука. И не глядя на лета свои преклонные, на луг пошла. До тех пор вместе с Кубой трудились, пока у них сено опять не высохло, а конек старый не отвез его на сеновал.

С того дня забыл Куба про леность и сон — работать начал прилежно, однако в сердце всё время чувствовал страх перед Утопцем. И потому задумал изгнать его из логова, что на Жабьей Струге было: хотел не допустить больше на луга озорством заниматься.

«Бабуля говорила, что владыка речной на дне укрылся, где вода поглубже, и ложе у него там устроено… — думал он, сидя однажды под буком. — Ох, надо бы ему это ложе неудобным сделать, чтобы он прочь удалился!»

Когда раздумывал так Куба, взгляд его дольше останавливался на груде полевых камней, которые еще отец его насобирал с лугов и пашни. По обычаю деревенскому, были они аккуратно сложены в большую кучу: могли в хозяйстве когда-либо пригодиться. А лежали совсем близко от плотины.

В голубых глазах парня искорки озорные блеснули, усмехнулся он сам себе хитро и к камням подбежал. Хватал их сразу по два и бросал в Жабью Стругу, где вода поглубже была.

— А вот тебе подушки, а вот тебе перина! — приговаривал Куба. — Обобьешь теперь бока себе, герман противный, и прочь пойдешь!

Но Жабья Струга оставалась спокойной, ничего не случилось, только круги от камней по воде пошли…

Несколько дней Куба спокойно жил. Уверился паренек, что прогнал Утопца из глубин Жабьей Струги, и радовался этому. Мало-помалу стал он к своим давним привычкам возвращаться: от работы отлынивать и чаще, чем следовало, на солнышке вылёживаться.

Осень уже приближалась, и самое время было, чтобы дров на зиму припасти. В бору, что недалеко от Кокотинца находился, уже вовсю дровосеки трудились, а среди них и двое дядьев Кубы. Крепкие это мужики были, трудолюбивые, поэтому и вереск еще не зацвел, а уж наготовили они для старой Сквожины две полных сажени дров сосновых, как надо поколотых. Оставалось только перевезти их во двор, и сделать это Кубе поручили.

Обрадовался парень: любил он в лес ездить. Потому еще до рассвета поднялся, коня накормил и водой колодезной напоил досыта. Поехал. Телега катилась быстро — сначала через жнивье, на котором гусята колосья оставшиеся подбирали, потом — через сумрачный бор, где свежей хвоей пахло.

Около полудня конька пегого на край лесосеки пастись пустили. Куба выпряг его на время, пока телегу дополна дровами нагрузит. Дровосеки в тени отдыхали, на ели дятел монотонно постукивал, а среди вереска первая брусника заалела…

Куба работал проворно, ловко, — рад был, что доброго топлива дядья наготовили. Скоро воз был нагружен, пихтовыми ветками сверху прикрыт: когда подсохнут они, хорошая растопка из них получается.

Пегий конёк охотно тронулся в обратный путь. Выехал Куба из лесу, жнивье обширное миновал и, вскоре по полудню, увидел голубую ленту Жабьей Струги, а тут близко и плотина, за которой луг бабкин раскинулся. Но тут почувствовал парень, что очень устал. Съехал с дороги в сторону и, поставив воз под березками, задремал, на телеге сидя. Пегий конёк тоже глаза свои ласковые прикрыл: рад был, что и ему на этом долгом пути отдохнуть немного припало.

Снилось Кубе приятное: жареный кролик и миска похлебки жирной, калач и жбан с молоком, бук на краю луга и копёнки сена, стоявшие в полном порядке. Поэтому проснулся он веселый и, на конька своего прикрикнув, собрался дальше ехать.

Рванул конёк раз, другой, третий… Телега словно бы в землю вросла — даже не дрогнула, ни на вершок не продвинулась!

— Но-о-о! Но-о! — покрикивал Куба.

Конёк снова поднатужился, рванул, но и на сей раз не сдвинул телеги с места. «Замучилась скотинка моя! — подумал Куба. — Чересчур много дров на телегу нагрузил. Пожалуй, надо бы сбросить немного, да потом еще раз приехать».

Соскочил он с воза, ветви пихтовые, что на верху лежали, в сторону отгреб. Глянул на дрова и рот открыл от изумления и страха…

— Чары какие-то, колдовство!.. — прошептал в ужасе.

Даже плюнул трижды через левое плечо по обычаю старинному — чтобы беса отогнать. На возу, вместо сосновых поленьев, лежали… те самые камни, которые он недавно в реку побросал, чтобы Утопца из логова его выгнать!

— Вот бес противный! — гневно бормотал Куба, выбрасывая камни из телеги в канаву. — Вот сатана окаянный! И не заметил ведь, когда он камней в телегу насыпал…

Что было делать? Поскорее работу закончив, повернул Куба назад к лесу: надеялся, что быть может дядьев там застанет и упросит их хоть немного еще дров дать.

Почуяв, что телега снова легкой стала, конёк пегий рысцой обратно к лесу затрусил через жнивье и луга.

Вечер уже близился, давно уже с порубки дровосеки ушли, а меж деревьев темнота холодная затаилась. Белесоватые еще звезды хмуро на парня поглядывали из-за облачков, у которых заходящее солнце края позолотило.

Глянул Куба и, оторопев, снова диво дивное увидел. На лесосеке те самые дрова лежали, которые он днем забрал! Да ровненько так в сажень уложены, вроде бы он их с места не трогал!.. Ну, тут уж парень мешкать не стал — живёхонько за работу взялся и даже усталости не почуял. Скоро он снова воз нагрузил и домой поехал. И хотя только к полуночи до хаты добрался, но спать ему вовсе расхотелось от приключений таких!

С того времени совсем работящим и внимательным Куба стал, а в хозяйстве у него под руками всё гладко пошло. Понял Куба, что не Утопца надо из реки гнать, а леность из самого себя вышибать! И больше никогда уже с тех пор Утопец ему на плотине не показывался!