В давние-предавние времена жил у самой Одры хозяин умный и добрый, который хорошим ремеслом славился — корзиночником был. А звали его Ендрих Кийонка.

Никто в тех местах не мог сравниться с ним в этом ремесле: и работал он быстро, и усердие проявлял немалое. Из соломы, лыком переплетенной, мастерил он удобные корзины с двумя ручками, ловко плел туески^* ягодные для девушек из тонких, но крепких ивовых прутиков.

А когда начиналось торжище в Ополе, возил туда Кийонка большие коши, из корней сосновых сделанные — очень удобно было носить в них с огорода в подвал репу и капусту. Приладился Кийонка делать и «конви огнёвые», чтобы было чем народу добро свое от огня спасать во время пожара. «Конви» эти были вроде ведра, только плетеные из ракитника и смолой поверху обмазанные, чтобы вода из них не вытекала. Люди охотно «конви» покупали и платить не скупились.

Немалую толику серебра хранил Кийонка на дне сундука, добрую хату имел, сад, земли немного и скотины несколько голов. Жил бы корзинщик припеваючи, в покое и радости, если б не заботы и огорчения, которые чинила ему дочка единственная, Кася.

Красивая была девушка — как та яблонька в саду, что весной белым цветом покрывается, да вот беда: ленива не в меру и спесива не по годам. Бывало по утрам, вместо того, чтобы курам проса посыпать или коров подоить, начнет Кася возле зеркальца вертеться, косы свои расчесывать, да заплетать — так до самого полдня и прокрутится. А то еще ленты станет примерять, бусы янтарные надевать, или достанет из сундука шали и корсажи матери — и давай их на себя напяливать. Радехонька была бы даже в лучи солнечные или в сияние зари утренней нарядиться, если б только их в лавках купеческих продавали!

А тем временем в хлеву козы, Бабуля и Марха, с голоду ревмя-ревели и метлу грызли — ту самую, что растеряха-Кася куда попало швырнет.

И собачки, Брысь и Контеска, тоже не зевали — в сенях горшки вылизывали: ленивая Кася по нескольку дней посуду немытой оставляла.

Даже и так случалось, что приходилось Ендриху не евши отправляться в поле или к реке корзинки плести. Иной раз и куска хлеба не мог взять с собой — не успела дочка хлеб испечь. И всегда-то ей времени не хватало: больше, чем наряжаться и перед зеркальцем красоваться, любила Кася танцевать и песни веселые петь.

Где ж еще, если не в корчме, нарядами блеснуть и красотой своей похвалиться?

Не было ни в Стрельцах, ни даже в самом Ополе большей модницы, чем Кася. Но и лентяйки такой тоже во всей округе не сыскать. Только и заботы, что поплясать, да на гулянье сходить!

Хата корзинщика возле самого шляха^* в город стояла. А почти что напротив окон Ендриха, на том берегу, построил богатый человек корчму — с дверями большими, с навесом просторным. Касе всего и пути-то, что по мосту через Одру перебежать, да вербу трухлявую обогнуть. А веселые гулянки устраивал корчмарь не только по праздникам: стояла корчма на людной дороге и всегда в ней полно гостей бывало. Даже и в будний день — если только за столом веселая компания собиралась — корчмарь тут же в село за дудочниками и скрипачами посылал.

Забывала тогда Кася всю работу домашнюю — всё бросала и первой выходила на танцы. Голосок у нее был, что у жаворонка, и всегда она пела охотно:

Козерыйку^* б танцевала,

Скрипачи, играйте!

Черны сапожки стоптала,

Красные мне дайте!..

При этом голубыми очами лукаво поводила, да маленькой ножкой в красном башмачке притоптывала. А плясала Кася, словно стрекоза или ласточка веселая — только юбки веером раздувались, да на шее коралловые бусы подскакивали.

Замирали сердца парней от красоты Касиной. Даже сам граф рациборский, увидев Касю, надулся, словно павлин, и усы стал подкручивать.

Не кросна^* были в голове у девчины, не о прялке и веретене думала она, не о маслобойке ее заботы были. Песенки, наряды яркие, танец веселый — вот что ее тешило и влекло. В хате же, как только могла, отлынивала Кася от любой работы.

— Кася! Пойди в огород, репу надо окучивать… — наказал ей однажды Ендрих.

Кася вроде бы за платком да передничком рабочим в горницу направилась, будто бы хлеб с сыром себе, на поле, в тряпицу заворачивает, а сама быстро коралловые бусы надела и под корсажик их спрятала. В тряпицу же не хлеб с сыром — красные башмачки завернула и вышитый розами фартучек украдкой туда положила.

Сидит Ендрих в своем шалаше на берегу, корзины плетёт, прислушивается — не зазвенит ли в огороде за хатой дочкина песня веселая? А тут вдруг доносится до него голос ее из-за реки, от корчмы:

Козерыйку б танцевала,

Скрипачи, играйте!

Черны сапожки стоптала,

Красные мне дайте!..

В превеликом огорчении дергал себя за усы бедный Ендрих каждый раз, когда вот так случалось с непослушной Касей. А частенько и за розги хватался. Да только не впрок это шло ленивой и заносчивой дивчине: быстро забывала Кася кару отцовскую и вместо того, чтобы засесть кудель прясть, снова спешила принарядиться и на гулянку сбежать.

И мудрые советы отцовские, и соседей укоры, и предупреждения, что без ее старания всё хозяйство в упадок придет — быстрей, чем воробьи всполошенные, улетали из головки Касиной. И задумал тогда Ендрих найти иной способ приструнить дочку. Когда увидел он из шалаша, что в корчму собираются музыканты, а корчмарь со своей челядью бочки с пивом из подвала выкатывают, закричал на весь двор:

— Дочушка, а где ты там?

— Тут я, в хате, татусь мой, суп с клёцками готовлю… — через открытое окно ответила Кася.

— А-а-… Это хорошо, давно уж я клёцок не отведывал! — сказал Ендрих, а сам под окном, в густых кустах сирени спрятался.

Потом выглянул украдкой из-за куста. Что ж видит? Кася молоко нецеженное быстренько в горшок сливает и ставит его в печь, а вместо того, чтобы клёцки в руках обминать, секачом тесто на грубые куски сечет. «Ну, теперь-то я изловлю ее! Торопится моя девка на гулянку!» — подумал Ендрих. И потихоньку припер двери снаружи, а окна ставнями позакрывал.

— Ну, сегодня дома будешь сидеть, ветреница… — пробурчал корзинщик себе в усы.

До вечера еще немало времени оставалось, поэтому вернулся Ендрих в шалаш — корзинки плести. Радехонек был, что на сей раз поневоле Кася в доме останется. Закурил себе трубку, пива немного отхлебнул из жбана, да и взялся корни сосновые подбирать — на корзины для стрелецкого ксёндза…

Не успел однако Ендрих выбрать корни, что погибче, и работу начать, как услышал вдруг, что возле хаты обе собачки — Брысь и Контеска — как-то уж больно неспокойно лают, визжат и даже выть начали, словно бы волк из лесу на двор Ендриховский пробрался и Бабулю с Мархой придушил…

Выскочил Ендрих на тропку, и страх его охватил — явственно дымом запахло. А собачки ни на минуту не смолкали. И вторили им галки, которые всей стаей с крыши сорвались и над двором с тревожным криком закружились.

— Горим! Господи, спаси нас! — закричал Ендрих.

Что было сил побежал он к дому, да на бегу задел все корзинки, что стояли одна на другой. Рассыпались они и вслед за ним покатились…

Прибежал Кийонка к хате, и сердце в нем похолодело от страха: из-под стрехи дым длинными полосами идет, по-над крышей стелется. Клубится сине-серый дым и в окошке чердачном…

— Боже! Тут пожар, а там, в хате, Касенька! — застонал корзинщик и одним сильным толчком двери дубовые распахнул. — Кася! Дочушка!..

Ничего не слышно в ответ, только дым в горле защекотал.

— Касюня!

Вскочил Ендрих в хату, схватил пест от ступы, да так вышиб первое окно, что и ставни разом отлетели. Посветлело в хате немного, со двора ветром потянуло, и дым слегка рассеялся… Нет, не видно девчины в хате!

Полез Ендрих поспешно на чердак.

— Касенька! Касюня!.. Отзовись, где ты, доченька! — звал корзинщик, а сам глаза кулаком тер: дым слёзы выдавил.

И снова никто не ответил ему. Бегал Ендрих по чердаку, искал всюду огонь, сусек с зерном в сторону отодвинул, отбрасывал ногой всё, что попадалось ему на пути. То Касю звал таким громовым голосом, что хата тряслась, то стреху шестом протыкал — боялся, что крыша сверху горит.

А тем временем в хате что-то тихонько так зашуршало… И вот, из-за большого сундука, изукрашенного розами и гвоздикой, вылезла Кася, ни чуточки даже не испуганная. Не тронуло огнем наряд ее, а была на ней не домашняя пестрядь, но всё, что она на танцы одевала: юбки красивые, сборчатые, из темного шелка, что называют «мазелонками»; фартучек шелковый переливчатый; белая блузка с кружевом у рукавов и на шее; корсажик вышитый, а на ногах — сапожки красные. Даже бусы коралловые надела и косы лентами переплела!

Хлопнула ладошками от радости и, словно мышка, юркнула за порог хаты, да еще и косынку шелковую с собой прихватила. Через мост на Одре помчалась Кася прямо в корчму и смеющаяся, веселая, сразу в круг танцевальный вошла. А тут как раз скрипачи и дудочники веселый силезский «тройячек» заиграли…

Через окошко чердачное заметил Ендрих среди зелени прибрежной только рукава Касины белые, да ленты ее голубые.

— Ах, ты, хитрюля! Ах, ты, лисичка лукавая! — крикнул Ендрих дочери, но ответил ему только петух его пестрый. Он как раз вскочил на бочку перевернутую, посреди двора лежавшую, и запел громко — к перемене погоды.

— Стало быть нашла уловку! Но какую? — сам с собой заговорил корзинщик. — Как же она так сделала, сорока бесхвостая, что всюду дыму полно, а огня нигде нету?.. Ох, уж эти девки! То ли дело сыновья в доме! Были бы парни…

Тем временем дым понемногу рассеиваться стал, на чердаке посветлело. И вот заметил вдруг Ендрих большой горшок глиняный, ловко укрытый за грудой кирпичин, которые он сам когда-то принес на чердак, чтобы до зимы трубу поправить. Из того-то горшка и поднимался дымок…

— Вот ведь какая проказница! — воскликнул Ендрих. — Так и есть: наложила девка горячих углей, да зелья понапихала, словно колбасы собралась коптить! Ну, поглядите, люди добрые! Сырой пакли конопляной сверху наложила!.. Ах, ты, лисица хитрющая! И дивиться нечего, что дымом весь дом заволокло!..

Вытащил Ендрих осторожно горшок тот из кирпича. Угли уже догорали. Пригасил их корзинщик сырой паклей, а для верности еще и глиной присыпал. Обыскал весь чердак и нашел еще горшков несколько: все ловко по углам спрятаны. Загасил их Ендрих и хату хорошо проветрил.

Достались ему в тот вечер на ужин остывшие клёцки и горбушка черствого хлеба: давно уж не сбивала Кася свежего масла. Сильно разгневался Ендрих на всё это дочкино своеволье, на леность Касину. И снова задумался: какой бы такой найти верный способ, чтобы дочь в дому удержать, работой нужной занять и от гулянок постоянных отвадить?

Пошел за советом к мельнику, куму своему, умному человеку, потом у ксёндза в Стрельцах помощи просил, когда корзины ему повез. Даже с учителем в школе советовался. Да вот беда: каждый из них только головой печально качал, доле отцовской сочувствовал, но средства образумить такую хитрую и ленивую дивчину — не находил…

Как-то, возвращаясь с базара, встретил Ендрих одного знакомого овчара, который на всю околицу мудростью своей славился. Умел тот овчар зельями разными болезни лечить, кровь заговаривать, а если сильно хотел, то и бурю мог звоном аж за Ополе отогнать.

Гнал овчар с базара двух тонкорунных овечек.

— Вот, посмотри на них! — сказал он Ендриху, когда тот на горе свое, на Касю, пожаловался. — Красивые, правда? А почему? Руно их красит! Ежели остричь — безобразными покажутся. Только здоровью их это не вредит. Так и с дивчиной. Пока есть у нее волосы золотистые, пока заплетает их в косы, да лентами перетягивает — красивой выглядит. Рада людям пригожестью своей похвалиться, от того и плясать ее тянет… Отрежь ты ей косы покороче — без них она на гулянку в корчму никак пойти не отважится. Останется в хате и за домашнюю работу возьмется…

Стиснуло у Ендриха сердце от жалости, когда такой совет услышал. Девушке косы отрезать? Ох, большой это стыд для нее! Но ведь и огорчений с такой дочкой не меньше, а скоро жатва наступит! Серп рук потребует!..

Однако послушался Ендрих совета мудрого овчара.

Ночью, когда утомленная танцами Кася заснула в горнице, взял Ендрих большие ножницы, что для стрижки овец хранятся в каждом хозяйстве, и, тихонько подойдя к изголовью, обрезал Касины волосы золотистые так коротко, как это малым ребятам всегда делают.

«Правду сказал овчар, — подумал корзинщик, — как лишится косы своей — поплачет, поголосит, да и останется дома! Куда уж такой стриженой танцевать?»

Всегда долго и крепко спала Кася. Не заботило ее, что голодными остались в хлеву две коровы, да бедные Бабуля и Марха. Всегда трудно было отцу добудиться ленивицы. Но в тот день Кася сама рано проснулась: вышивку на новой блузке надо было закончить, да рассыпавшиеся вчера кораллы нанизать на крепкую нить.

Только лишь глаза протерла, как сразу за зеркальцем потянулась: оно всегда на скамеечке возле кровати лежало. Глянула в него Кася и со страху зеркальце уронила. Рассыпалось оно на мелкие кусочки.

— Ох, спасите! Где мои волосы? Где мои косы золотые? — закричала Кася и горькими слезами залилась: увидела на голове только коротенькие космочки.

Не расскажешь словами, не опишешь пером жалоб, причитаний и плача, которые весь тот день из хаты Ендриховой доносились.

Самого корзинщика в тот день не было дома. Чуть свет забрал он Бабулю, Марху и коров и погнал всех на луг к своему куму-мельнику, а детям его наказал пасти их до самого вечера. Потом поставил в бухточке вентерь на лещей, а сам забрал удочки и поплыл на челне к тростнику, что возле моста рос: там большие и жирные окуни водились. Заехав в самую гущу тростника, спокойно ловил Ендрих рыбу до самого вечера: хороший клёв был.

Только лишь стало солнышко за лес заходить, только позолотило дымку туманную над рекой, а лилии водяные розовым отсветом окрасило, — глядь уж в корчме музыка заиграла и песни зазвенели… Ржали там кони, и челядь покрикивала на дороге: видать не бедняки туда съехались, но богатые люди проезжие, которым и обильный ужин подавай, и вино сладкое, а пуще всего — приятную забаву.

«Хо-о! — думал Ендрих, далеко забрасывая свою лещиновую удочку. — Уж сегодня-то будете вы без Каси моей танцевать!.. Дома останется, лисичка! Хлеб испечет, кудель прясть будет…»

И надо же так случиться — в тот же час услышал он, как по мосту чьи-то дробные, поспешные шаги простучали. Глянул туда Ендрих, крикнул от удивления, вскочил с места и чуть было из челна не вывалился…

Увидел он на мосту… Касю! Еще наряднее она казалась, еще красивее, чем раньше. Белое платье на ней с брыжами у шеи, с оборками у рукавов, с прозрачной вышивкой. На парчевом фартучке, от матери еще оставшемся, алели розы, и венки васильковые голубели. Юбок было четыре: те, что снизу, все накрахмаленные, кружевными зубчиками украшенные. А из-под широкого венка, перетянутого яркой каймой, из-под пучка лент нюренбергских, которые венок позади украшали — на Касины плечи, чуть не до колен, свисали две косы русые, пышные, из кудели льняной… Крепко держал их на красивой головке Касиной венок — каждой силезской дивчины красивый наряд.

— О, боже великий! — воскликнул Ендрих. — Уж и кудель себе приспособила, негодница! Опять танцевать бежит!.. — и с горя не удержался от слова не в пору сказанного. — Ну и танцуй тогда хоть с самим Утопцем!

Лишь только произнес эти слова корзинщик — зашумело что-то в тростниках, заплескала сильно вода у берега. Забулькало что-то среди волн одринских, вспенились они и покатились к огромному омуту, который возле самого моста появился. И снова что-то заплескалось там…

«Видать сом балует… Сеть бы сейчас!» — подумал Ендрих и повернул челн к другому берегу, где сад его зеленел, а меж деревьев белели стены хаты.

Ночь была светлая, погожая. Полная луна щедрым сиянием своим посеребрила даже вербу трухлявую, что неподалеку от моста стояла. А на вербе сова притаилась. Уселась она на кривом суку и, не то смеясь, не то плача, кричала время от времени:

— Угу-у-у… Угу-у-…

Глазища ее круглые и ясно-желтые, словно две пуговицы золотые, в темноте среди листвы горели. А вокруг широко разливался запах мыльнянки, возле воды цветущей, и чабреца, что при самой дороге рос.

Почти что в самую полночь возвращалась Кася домой, а всё еще мало ей было веселых песенок и забавы:

Козерыйку б танцевала,

Скрипачи, играйте!

Черны сапожки стоптала,

Красные мне дайте! —

таким звонким девичьим голосом напевала она, что даже желтоглазая сова всполошено с вербы сорвалась и далеко в лес улетела.

Веселая и радостная шла Кася к дому и пританцовывала по дороге: то руками в бока упрется и притопнет ножкой в красном башмачке, то чинно луне поклонится и звездам на небе, что с вышины ей подмигивали. Поклонилась она и вербе трухлявой — кончиками пальцев за платье при том ухватилась, как это делают знатные дамы. И тут близкий голос услышала — напевал он в ответ вторую строфу Касиной песни:

Пышны розы возле хаты

И цветут богато.

Мне милее ты, крестьянка,

Нежели шляхтянка!..

И вот вдруг, из-за ствола вербы, вышел на дорогу нарядный пан, вида великолепного и гордого.

И заметила Кася в серебристом сиянии луны жупан его красный, золототканным поясом перетянутый. На соболиной его шапке с перьями, словно звезда яркая, большой алмазный аграф сверкал. Низко склонился он перед Касей и молвил:

— Весело танцуешь, девушка! Пойдем же со мной танцевать! — и рукой на мост показал.

Не приходилось еще Касе такого нарядного шляхтича видеть. Даже граф из Стрелец, которого однажды увидела она, когда в Чарновонсах на «отпущении грехов» была, и то не имел такого красивого жупана — в куцом фрачке ходил. Поклонилась тут Кася, как могла красивее, и руку шляхтичу подала.

Взял ее пан легонько, за кончики пальцев. В ту же минуту почувствовала Кася, что рука у шлахтича мокрая и холодная. А когда повел он плечом — показалось Касе, что из рукава красного жупана вода потекла. «А, это мне только кажется!» — подумала дивчина и лукаво улыбнулась кавалеру. И он ей ответил улыбкой.

Шум тростника на ветру, стрекотание кузнечиков, да плеск воды на реке в такую пленительную и милую для Касиного уха музыку сплелись, что дивчина, неведомо почему, очень ловко и легко начала танец придворный, которого раньше и не знала вовсе. И при том кланялась шляхтичу в красном жупане так, будто она графиня рациборская или иная богачка-помещица из округи.

Рад этому был нарядный шляхтич: то и дело усы свои от удовольствия подкручивал. А были они у него длинные и настолько темные, что стебли сухие или водоросли напоминали.

— А, это мне только кажется! — сама себе шепнула Кася и поправила венок на голове, чтобы еще красивее шляхтичу показаться.

Потом плясали они сельские танцы, а когда начал шляхтич притоптывать ногой, то весь мост задрожал и как-то трещать по-особенному стал.

«Что это мой кавалер так странно топочет?» — подумала Кася. Улучила момент, когда склонилась в танце, да и глянула вниз. И увидела диво неслыханное: на одной ноге у кавалера был сапог из желтого сафьяна, а вторая нога… копытом конским оказалась!

«Чудной какой-то человек этот, только видать богатый очень, иначе откуда бы у него такой красивый красный жупан?» — думала Кася. А шляхтич голову в собольей шапке пред нею склонял, будто пред королевою какой.

Заметила тут Кася и серьгу золотую, что у него на правом ухе висела. Ни один юноша — ни в их округе, ни даже в самом Ополе — такого украшения не носил. «Дак что ж? — Кася подумала. — У панов всегда какие-нибудь причуды! Один парик носит, как тот граф из Стрелец, а другой — серьгу в ухе, словно девица…»

А шляхтич тем временем так хитро затанцевал, что привел Касю на то самое место посреди моста, где последняя буря поручни сломала.

— Прошу тебя на ужин ко мне во дворец, девушка! — милым голосом сказал он и Касю под руку взял.

— А где этот дворец, ваша милость? — спросила Кася, и дрожь по ней прошла, как только он к ней прикоснулся: ледяным холодом от шляхтича повеяло.

— Там мои владения! — ответил он и рукой на пучину речную показал.

Глянула туда Кася, а там, под мостом, лишь река плещется и над водой желтые ирисы неподвижно стоят. Да еще лягушки в камышах квакают…

— Боже мой! Так ты — Утопец? — не своим голосом закричала Кася и, не помня себя от страха, бежать отсюда кинулась.

— Стой! Стой! Стой, девушка! — шляхтич в красном жупане крепко за платье Касино ухватился. — Нам хорошо там будет в иле, на дне речном… Сегодня же на тебе женюсь!.. Останься! — заговорил шляхтич, а руки его, с темными пальцами, на которых перепонка была, крепко платье Касино держали.

— Утопец! Спасите, люди добрые! — кричала Кася, но голос ее заглушала упоительная и прелестная музыка, которая всё еще со стороны тростника и из глубины речной звучала.

— Спасите! Татусь, на помощь!

Из последних сил рванулась перепуганная дивчина, из рук шляхтича в красном жупане освободилась. Как лань она по мосту к дому помчалась. Гнался за нею Утопец, громко копытом по настилу топоча.

— Стой! Подожди! — звал неожиданный кавалер Касин.

Протянув руку как можно дальше, ухватил он девушку за косы. На счастье Каси были это не собственные ее косы, а из льняной кудели сплетенные. Потому и остались они в руках Утопца вместе с венком и лентами шелковыми. Увидел это Утопец, возопил дико и с досады изо всей силы ударил копытом в мост. А льняные косы с венцом швырнул в пучину речную и сам следом нырнул туда, будто рыба — только круги по воде пошли. И музыки уже не слышно стало, словно все музыканты под водою сокрылись…

Убежала Кася от Утопца. Быть может свет его напугал — как раз в это время из корчмы на дорогу толпой парни и челядники богатеев вышли, чтобы факелами светить запоздавшим гостям, которые на ночь в колясках приехали, а груженые возы за собой вели.

Без памяти, едва дыша, Кася до дверей хаты добралась. Стеная и плача, вбежала в дом, где Ендрих еще сети чинил при свете лучины.

— Татусь! Утопец за мной гонится! Спрячьте меня, тато!

Тут, к ногам отцовским припав, слезами заливаясь, поведала Кася о встрече своей со шляхтичем в красном жупане.

— Не хочу замуж за Утопца! — рыдаючи закончила она. — Хочу остаться дома, с вами, татусь. На жнива ходить, клевер сечь для моих козочек, хлеб печь, масло сбивать… Ой, всё я сделаю! Не дайте меня на дно утащить, тато!.. Люди говорят, что ежели Утопцу какая девушка понравится, то приходит за нею! По его велению даже река русло свое меняет, дома заливает и людей утаскивает, которые воле Утопца противятся… Ой, доля моя, несчастная доля! Вот она, кара мне за своевольство, за леность мою!

— Тихо, Касенька! Не плачь! Ты же у отца под крылом, и никто в хате моей ничего тебе злого не причинит! Вытри слезы, дочушка, сядь к отцу поближе… Надо прогнать отсюда Утопца, тотчас же прогнать, а то если хоть раз показался он на мосту, то завсегда будет там людей пугать.

— А как вы это сделаете, татусь? — спросила Кася, с тревогой на двери поглядывая.

— Увидишь, дочка! А теперь стели-ка себе постель на лавке, поближе к печи, да и спи спокойно. Не придет за тобой Утопец, не бойся…

Отерла слезы Кася и постелила себе кожух на лавке. А под голову подушечку сунула и под нею пучок травы, что сбирала в ночь на Ивана-Купалу, спрятала: злую беду отгонять.

Раз и другой на отца поглядела: любопытно ей было, для чего он из коробка берестяного большие иглы и нитки суровые достает?

— Что это вы делать хотите, тато? — спросила тихо, но ответа уже не слышала: сон ее крепкий одолел.

А тем временем пошел Ендрих в чулан и собрал по сундукам всю старую одежду Касину. Была там и юбка — «мазелонка» из шелка темного, с пришитым к нему корсажиком, и накидка, и фартучек. Зашил Ендрих платье у рукавов и у шеи накрепко, потом всё это соломой и стружками березовыми понабивал.

В гости к князю речному

Мчится Кася из дому… —

вполголоса шептал Ендрих, ножиком отрезая нитку. Потом и юбку сеном набил, чтобы попышнее была, да и зашил всё старательно снизу.

Танцевать, веселиться,

И за стол с ним садиться… —

тихонько напевал корзинщик, старательно расправляя складки на «мазелонке».

Вот корсажик затянем,

Ждать утра мы не станем…

С этими словами застегнул он корсажак на платье, а потом еще и фартучек у талии прикрепил.

Теперь лежала перед ним на скамье большая и потешная кукла — вроде той Мажаны, которую в воскресенье вербное топят в пруду либо в речке, под веселые песни и шутки, по старинному обычаю сельскому.

А в красивом, Касюня, веночке

Веселей танцевать тебе, дочка… —

так напевал Ендрих уже за порогом, когда вышел потихоньку из хаты, неся в руках куклу свою — «Касю».

Так вот он и пел себе, и разговаривал с нею, как с настоящей дочкой. Не оглядываясь назад, направился Ендрих к реке. Долго искал он там среди тростника венок Касин с приделанными к нему косами из льняной кудели, пока не нашел его в самой гуще камыша — измокший весь и в песке вывалянный. Обрадовался, схватил венок, ополоскал его в воде и привязал к безголовой кукле, напевая при этом, как обычно девушки хлопцам поют:

Алые розочки, милые тюльпаны…

А куда ж пошел ты, мой Ясю коханый?

Где бы ты не был —

Найду тебя всюду!

В воде или в небе

Твоей Кася будет!..

Последние слова песни этой повторил Ендрих дважды, всё громче напевая. А когда закончил петь, обхватил куклу обеими руками и с размаху далеко ее в воду закинул…

Зашумела, забулькала вода в реке, поднялись на ней волны белогривые, а водовороты страшные, что у моста были, закружились и потянули куклу на самое дно. Долго под мостом что-то хлюпало и билось в камышах, словно рыба огромная.

С того дня никогда уже больше не являлся Касе грозный Утопец. И не слышно стало о нем в той округе. Ну, а сама Кася такая старательная в работе сделалась, что подивиться только. Редко на танцы ходить стала, да и то всегда с подружками вместе.

Зато долгое время не могли понять люди — откуда на мосту столько дыр взялось, вроде бы копытами конскими выбитых? Особенно там одна заметная была — на самом конце моста…