Помни, Странник: коровы бойся спереди, коня — сзади, а химеры — со всех сторон!
Помни, Странник: коровы бойся спереди, коня — сзади, а химеры — со всех сторон!
В стародавние времена в городе Хамме*, расположенном около Дендермонде*, жил злой дух по имени Оссхаерт, которого мирные жители окрестностей города считали подлинным бичом божьим, поскольку этот дух хорошо относился к добрым христианам средних лет, но был истинным бедствием для греховодников, из которых он многих заставил вернуться на праведный путь.
Он обитал на том месте, где сейчас стоит церковь Тви‑Брюгген, и обычно проявлял себя не уходя далеко от этого места. Бывало, что какой‑нибудь глупец, который не верил в этот дух, выкрикивал — или даже просто произносил вслух следующие слова:
Grypke, grypke grauw,
Wilt gy my grypen,
Grypt my nau.
Грипке, грипке серый,
Если хочешь схватить меня,
Хватай сейчас.
После этого Оссхаерт прыгал ему на спину и вцеплялся когтями в плечи. Пыхтя и стеная, наглец был вынужден нести Оссхаерта вперед, пока, на его счастье, не выбегал на перекресток, которого злой дух не в состоянии пересечь, отчего вынужден был слезать со своей жертвы.
Похоже на то, что подобные любители подразнить появлялись часто, поскольку чем дольше Оссхаерт жил в этих местах, тем злее он становился. Со временем он стал нападать не только на пьяных и озорников, которые решили его подразнить, но и на всех, кого он встречал в неурочный ночной час. Поэтому крестьяне старались покинуть поле до наступления заката, а путешественники до наступления ночи стремились найти себе кров. Те же немногие, кто вынужден был коротать ночь у костра, дрожали от страха и произносили горячие молитвы, чтобы злой дух не напал на них.
Но особенно тяжкой оказывалась встреча Оссхаерта с теми, у кого на душе лежал тяжелый грех. На таких он наваливался невыносимой тяжестью, глубоко вонзал когти, обжигал шею своим адским огненным дыханием, отравляя адским зловонием каждый вздох грешника. Даже когда измученный греховодник падал от слабости и боли, ему не было пощады. Ему приходилось подниматься снова и продолжать путь, пока он не оказывался возле перекрестка или образа Девы Марии.
Однако набожный священник из Хамме, глубоко огорченный неприятностями, которые Оссхаерт чинил его пастве, решил его прогнать. Благодаря процедуре изгнания дьявола Оссхаерта удалось прогнать к берегу моря, где тот бродит до сих пор (699: с.473).
Ein alter Mann aus der Gegend von Doel erzählte viele Streiche von Osschaert; darunter war auch der folgende.
Sein Großvater war als noch junges Bürschchen eines Abends auf die Freite gegangen. Als er zurückkam, mußte er über einen Feldweg. Plötzlich steht da ein ungeheures Pferd vor ihm, so groß, wie er noch keins gesehen hatte. Da dachte der Großvater: "Halt, das ist Osschaert; du mußt ausweichen"; und das that er auch und meinte, den Weg über den Kirchhof zu nehmen. Eben war er wieder auf der Heerstraße, als ihm ein gewaltiger Hund, so groß wie ein Pferd, entgegenschritt. Er drehte den Rücken, bekreuzte sich und schlug einen andern Pfad nach dem Friedhofe ein; aber kaum hatte er den erreicht, als ein Kaninchen vor ihm hin und her sprang. "Osschaert hat es diesen Abend auf mich abgesehen", sprach er zu sich selbst und wollte eben um den Kirchhof gehen, da sieht er in der Ecke der Thüre einen riesigen Esel mit tellergroßen glühenden Augen sitzen.
Das ängstete ihn aber dermaßen, obgleich er sonst nicht der allerbangste war, daß er über die Mauer sprang und, was er konnte, nach Hause rannte, wo er in Schweiß gebadet ankam.
Die Geschichte hat er auch sein Leben lang nicht vergessen können.
"Osschaert". Mündlich; mitgetheilt von Frau Courtmans (1246: v.595, #495)
Один старик из деревни близ Доеля* рассказывал о многих проделках Оссхаерта, среди которых оказалась и следующая.
Его дед, тогда еще молодой человек, как‑то вечером отправился к своей любезной.
По возвращении ему надо было пересечь поле, и тут внезапно перед ним выросло чудовище в виде огромной лошади. Тогда дедушка подумал: "Стоп, это Оссхаерт, мне придется уйти с дороги". Он сделал это, намереваясь пройти через церковный двор. Но едва он вернулся на главную дорогу, как увидел перед собой огромную, как лошадь, собаку. Тогда дед повернул назад, перекрестился и направился новой дорогой, также ведшей на церковный двор. Но не успел он до нее добраться, как перед ним взад и вперед начал прыгать кролик. "Оссхаерт имеет сегодня особенные планы на мой счет", — подумал дед и повернулся, чтобы обойти церковный двор — но тут увидел гигантского осла с огненными, большими, как тарелки, глазами.
Это подействовало на деда так сильно, что хотя он и не мог причислить себя к большим трусам, но перепрыгнул через стену и во весь дух помчался домой. Добежал он до своей двери уже в холодном поту.
"Оссхаерт". Записано со слов фрау Кортманс (699: с.474)
Es war einmal ein Fischer, der hieß Blommaert und wohnte zu Kieldrecht auf dem Kauter und hatte keine Frau, sondern nur ein Bootchen, ein Netz und ein klein Hüttchen. Wenn der Mann des Abends seine Fische nach Hause trug, dann schmiß er sie für die Nacht in eine Küfe mit Wasser, welche neben dem Heerde am Fenster stand.
Er bemerkte stets Morgens beim Aufstehen, daß ihm Fische fehlten; auch hatte jemand die Asche auf dem Heerde auseinandergekratzt, sonder Zweifel, um die Fische in den noch glimmenden Kohlen zu braten. Der Fischer suchte nach, aber er fand nicht, daß eine Oeffnung an der Hütte gewesen wäre, und erkannte klärlich, daß es niemand anders als Osschaert gewesen sei, der ihm den Streich gespielt habe. Er vergaß die Sache bald, mußte jedoch am andern Morgen zu seinem großen Verdrusse sehen, daß wieder Fische fehlten und in der Asche gebraten worden waren. Da gedachte er, wie er das Osschaerten ablernen wolle, und bedeckte den ganzen Heerd mit Pferdekoth und legte ein wenig Asche darüber.
Osschaert kam, wie gewöhnlich, um die Fische zu holen und zu braten, und sprach beim Eintreten, wie immer: "Blommeken, vischkens braeyen", aber als er an den Heerd kam, da verdarb er sich die schönen Forellen in dem Pferdekothe und zog mit drohenden Fäusten ab; während der Fischer, der wach geblieben war, ihn derb auslachte. Ja, das war gut, aber Osschaert wußte sich zu rächen. Am andern Morgen nämlich ging der Fischer mit seinem Netze ins Bootchen und warf aus. Bald nachher versuchte er einmal aufzuziehen, aber das Netz war grimmig schwer. Als er es endlich jedoch mit Mühe und Noth über dem Wasser hatte, da sah er, daß er keine Fische darin hatte, wohl aber einen großen Haufen Pferdekoth. Osschaert aber brach in helles Gelächter aus, und der Fischer zog verdrießlich nach Hause.
"Osschaert und der Fischer". Mündlich von Gerulph Coppens (1246: v.596-597, #497)
Некогда жил‑был в Кильдрехте* рыбак по имени Бломмаерт, у которого не было жены, а только небольшая лодка, сеть и лачуга. Принося вечерами домой свой улов, он обычно бросал рыбу в ведро с водой, которое стояло у окна около очага.
Проснувшись как‑то утром, он заметил, что часть рыбы куда‑то пропала, и что кто‑то рассыпал золу по всему очагу — без сомнения, чтобы поджарить рыбу на еще не остывших углях. Рыбак обследовал свою хижину, но не нашел в стене ни одной щели и решил, что это Оссхаерт играет с ним такие шутки. Рыбак забыл об этом случае, но на следующее утро кто‑то снова лишил его нескольких рыбин, зажарив их на углях. "Ну, — решил рыбак, — я отучу мастера Оссхаерта от его фокусов". Он засыпал очаг лошадиным навозом, который припорошил угольками.
Оссхаерт явился как обычно за жареной рыбой. Войдя, он произнес: "Blommeken, vischkens braeyen", — но пойдя к очагу, испортил прекрасную форель лошадиным навозом и отправился прочь, согнувшись и отряхивая руки. Видя это, рыбак, который в это время не спал, громко рассмеялся. Он наказал Оссхаерта — но тот знал, как отомстить. На следующее утро рыбак вышел из дома и забросил сеть, но когда попытался ее вытащить, то обнаружил, что сеть стала очень тяжелой. Наконец, после долгих мучений он вытащил сеть на поверхность воды и увидел, что в ней нет рыбы — только огромная куча лошадиного навоза. Теперь уж Оссхаерт от души посмеялся, а рыбак в досаде вернулся домой.
"Оссхаерт и рыбак". Записано со слов Герульфа Коппенса (699: с.474)
Оссхаерт очень похож на йоркширского баргуеста. Известен баргуест, которого звали Пиктри Брак и который обычно принимал форму галвейки — небольшой, но выносливой лошадки:
"Некий крестьянин, еще живущий или живший совсем недавно, рассказывал, что именно в таком облике ему явился баргуест, когда он шел домой. Крестьянин говорил, что он сел на него верхом и неторопливо доехал до большого пруда, в который баргуест и сбросил своего седока, после чего со смехом унесся прочь".
Т.Keightley "The Fairy Mythology" (652: p.310); В.Скотт "Minstrelsy o f the Scottish Border" (699: с.548)
Formerly the town of Hamme*, near Dendermonde*, was infested by an evil spirit named Osschaert, of whom it can hardly be said that he was altogether a scourge to the peaceable inhabitants of the neighbourhood, for to the good Christians of the middle age he was at the same time very beneficial, in being a terror to the wicked, and in having forced many a one to turn into the path of righteousness.
His usual abode was the spot where the chapel of Twee Bruggen now stands, and the immediate neighbourhood the scene of his exploits. If any one towards midnight Were foolhardy enough to cry out, or even to mutter the rimes,
Grypke, grypke grauw,
Wilt gy my grypen,
Grypt my nau.
Grypke, grypke grey.
If thou wilt gripe me,
Gripe me now.
then would Osschaert leap on his back, with outspread claws clamber up to his shoulders, and force him groaning and panting to carry him, until good fortune brings him to a crossway, over which the evil spirit being unable to pass, casts away his half-dead bearer.
It would seem that Osschaert had been repeatedly irritated by the above rimes, for the longer he infested the place the worse he grew, until at length it was not only the drunken and the foolhardy who teazed him that were the objects of his malice, but every one that he found abroad at unseasonable hours of the night. The husbandman consequently left the field with hasty steps before sunset, the benighted traveller anxiously sought a shelter before nightfall, and not a few of the country people trembled even at their firesides, sending up fervent prayers that the spectre might have no power over them.
But most painful was Osschaert's riding to those who had some heavy burthen on their conscience. On such he pressed with an intolerable weight, struck his claws deep into their flesh, burned their necks wdth his hellish fiery breath, and thereby infected with a most insufferable stench every respiration of the sinner. Even when any one thus tormented sank down from pain and weariness, he got no respite; he must rise again and continue his course until he reached either a crossway or an image of the Virgin in the vicinity of one.
But at Hamme there lived a pious priest, who, deeply affected by the misery inflicted on his flock by Osschaert, resolved to drive him away, and by exorcisms banished him, for ninety-nine years, to the sea-shore, where he still wanders (1247: vol.III, p.195-196).
Ein alter Mann aus der Gegend von Doel erzählte viele Streiche von Osschaert; darunter war auch der folgende.
Sein Großvater war als noch junges Bürschchen eines Abends auf die Freite gegangen. Als er zurückkam, mußte er über einen Feldweg. Plötzlich steht da ein ungeheures Pferd vor ihm, so groß, wie er noch keins gesehen hatte. Da dachte der Großvater: "Halt, das ist Osschaert; du mußt ausweichen"; und das that er auch und meinte, den Weg über den Kirchhof zu nehmen. Eben war er wieder auf der Heerstraße, als ihm ein gewaltiger Hund, so groß wie ein Pferd, entgegenschritt. Er drehte den Rücken, bekreuzte sich und schlug einen andern Pfad nach dem Friedhofe ein; aber kaum hatte er den erreicht, als ein Kaninchen vor ihm hin und her sprang. "Osschaert hat es diesen Abend auf mich abgesehen", sprach er zu sich selbst und wollte eben um den Kirchhof gehen, da sieht er in der Ecke der Thüre einen riesigen Esel mit tellergroßen glühenden Augen sitzen.
Das ängstete ihn aber dermaßen, obgleich er sonst nicht der allerbangste war, daß er über die Mauer sprang und, was er konnte, nach Hause rannte, wo er in Schweiß gebadet ankam.
Die Geschichte hat er auch sein Leben lang nicht vergessen können.
"Osschaert". Mündlich; mitgetheilt von Frau Courtmans (1246: v.595, #495)
An old man from the neighbourhood of Doel related many of Osschacrt's tricks, among which was the following.
His grandfather, when a young man, had gone one evening on a courting expedition. On his return he had to cross a field, when on a sudden an enormous monster of a horse stood before him. Then thought my grandfather: "Halt, this is Osschaert; thou must get out of the way"; and so he did, with the intention of passing through the churchyard; but he had hardly got again into the main road, when a huge dog as big as a horse met him; whereupon he turned his back, crossed himself, and struck into another path leading to the churchyard; but scarcely had he reached it before a rabbit sprang backwards and forwards before him. "Osschaert has some design upon me this evening", said he to himself, and turned for the purpose of going round the churchyard, when, at the corner of the gate, there stands a gigantic ass, with fiery eyes as large as plates!
This perplexed him so prodigiously, that although he was not the most timid of mortals, he sprang over the wall and ran home with all speed, where he arrived bathed in sweat.
"Osschaert". Orally from Frau Courtmans (1247: vol.III, p.196-197)
Es war einmal ein Fischer, der hieß Blommaert und wohnte zu Kieldrecht auf dem Kauter und hatte keine Frau, sondern nur ein Bootchen, ein Netz und ein klein Hüttchen. Wenn der Mann des Abends seine Fische nach Hause trug, dann schmiß er sie für die Nacht in eine Küfe mit Wasser, welche neben dem Heerde am Fenster stand.
Er bemerkte stets Morgens beim Aufstehen, daß ihm Fische fehlten; auch hatte jemand die Asche auf dem Heerde auseinandergekratzt, sonder Zweifel, um die Fische in den noch glimmenden Kohlen zu braten. Der Fischer suchte nach, aber er fand nicht, daß eine Oeffnung an der Hütte gewesen wäre, und erkannte klärlich, daß es niemand anders als Osschaert gewesen sei, der ihm den Streich gespielt habe. Er vergaß die Sache bald, mußte jedoch am andern Morgen zu seinem großen Verdrusse sehen, daß wieder Fische fehlten und in der Asche gebraten worden waren. Da gedachte er, wie er das Osschaerten ablernen wolle, und bedeckte den ganzen Heerd mit Pferdekoth und legte ein wenig Asche darüber.
Osschaert kam, wie gewöhnlich, um die Fische zu holen und zu braten, und sprach beim Eintreten, wie immer: "Blommeken, vischkens braeyen", aber als er an den Heerd kam, da verdarb er sich die schönen Forellen in dem Pferdekothe und zog mit drohenden Fäusten ab; während der Fischer, der wach geblieben war, ihn derb auslachte. Ja, das war gut, aber Osschaert wußte sich zu rächen. Am andern Morgen nämlich ging der Fischer mit seinem Netze ins Bootchen und warf aus. Bald nachher versuchte er einmal aufzuziehen, aber das Netz war grimmig schwer. Als er es endlich jedoch mit Mühe und Noth über dem Wasser hatte, da sah er, daß er keine Fische darin hatte, wohl aber einen großen Haufen Pferdekoth. Osschaert aber brach in helles Gelächter aus, und der Fischer zog verdrießlich nach Hause.
"Osschaert und der Fischer". Mündlich von Gerulph Coppens (1246: v.596-597, #497)
There was once a fisherman named Blommaert, who dwelt at Kieldrecht and had no wife, but only a little boat, a net and a hut. When he brought his fish home in the evening, he was in the habit of throwing them into a tub of water, which stood by the window near the hearth.
On rising in the morning he always remarked that some fish were missing, and that somebody had been, scattering the ashes on the hearth, no doubt for the purpose of broiling the fish on the still glowing embers. The fisher examined his hut, but finding no opening, felt fully convinced that it was Osschaert who had played him the trick. He soon forgot the affair, but to his no small vexation found on the following morning that his fish had again been taken and broiled on the embers. "Now", thought he, "I will cure Master Osschaert of that trick", and so covered the whole hecarth with horse-dung, over which he scattered a few ashes.
Osschaert came as usual to get and roast his fish, saying as he entered: "Blommeken, vischkens braeyen"; but when he came to the hearth he spoiled the beautiful trout with the horse-dung, and went away doubling and shaking his fists; while the fisherman, who was awake, burst into a loud laugh. So far so good; but Osschaert knew how to be revenged. On the following morning, to wit, the fisherman went out and cast his net, and soon after attempted to haul it up, but found it inconceivably heavy. At length, when after much toil and trouble he had pulled it to the surface of the water, he saw that there were no fish in it, but only an immense heap of horse-dung. Osschaert now gave a hearty laugh, and the fisherman full of vexation returned home.
"Osschaert and fisherman". Orally from Gerulph Coppens (1247: vol.III, p.197-198)
Osschaert and the Yorkshire Barguest seem nearly identical. There was a Barguest named the Picktree Brag, whose usual form was that of a little galloway,
"in which shape a farmer, still or lately living thereabouts, reported that it had come to him one night as he was going home; that he got upon it and rode very quietly till it came to a great pond, to which it ran and threw him in, and went laughing away."
Т.Keightley "The Fairy Mythology" (652: p.310); W.Scott's "Minstrelsy o f the Scottish Border" (1247: vol.III, p.198)
Comments
Отправить комментарий